Знакомые с историей Российской академии наук понаслышке наверняка очень удивились бы, узнав, что все первые десятилетия её существования прошли в столкновениях с властью. Создавая Петербургскую академию, её устроители не предполагали, что она станет самым беспокойным государственным учреждением России. Однако случилось именно это: наряду с научной работой, для которой они были приглашены в страну, иностранные учёные затеяли споры с властями по поводу прав учёных и статуса науки в русском обществе.
Представители передового Запада, для которых западные ценности жизни имели первостепенное значение, учёные стали протестовать против того, что их лишили права самим руководить Академией и определять стратегию её развития, как это было принято на Западе. Они стали сопротивляться бюрократическому произволу и требовать для себя (и российской Академии) самоуправления. Борьба продолжалась двадцать лет и оставила неизгладимый след в истории русского общества.
Силой, противостоявшей учёным, была бюрократия. В Петербургской академии она сформировалась едва ли не раньше, чем был составлен Проект о её основании. В последующие годы бюрократия усилила свои позиции и наконец полностью овладела научным учреждением. Учёные, всегда причислявшие себя к «людям вольным», оказались во власти чиновников. Академия наук, в которой работали иностранные учёные, была составной частью дворянской империи. Формально независимое государственное учреждение (Академия находилась под «высочайшим» протекторатом), имевшее право издавать собственные указы, она фактически подчинялась и Двору, и Сенату, и Статс-Конторе, рассматривавшим её как учреждение подотчётное. Идея самоуправления по примеру западных академий натолкнулась в России на сопротивление и выдержала продолжительную борьбу, прежде чем стала реальностью.
Власть всегда сохраняла за собой право свободного вмешательства в дела Академии.
Учреждение академической Канцелярии, бюрократического органа, с помощью которого это право осуществлялось, не было декретировано правительственным указом. Канцелярия выросла из многолетней практики взаимоотношений правительственных инстанций с подвластной Академией. Подобно тысячам других чиновников, работавших в административном аппарате самодержавной России, руководители академической Канцелярии были исполнителями решений правительства и ревностно служили его интересам. Представители же нарождавшейся европейской интеллигенции, петербургские учёные, были детьми века Просвещения. Они не только научились ценить свой ум и свои знания, свою духовную свободу и своё человеческое достоинство, но и умели защищать их от посягательств господствующего сословия и его ретивых служителей. В этом отношении Петербургская академия являлась исключением из общей системы бюрократических учреждений тогдашней России.
Не случайно, что именно в её стенах зародились первые протестные демократические движения.
Михаил Ломоносов, взявшийся установить причину неудач российской науки, видел её в «шумахерщине» ― особой форме бюрократического контроля над наукой, названной им по имени директора академической Канцелярии И.-Д. Шумахера. Сложившаяся при этом чиновнике система управления вполне соответствовала условиям российской действительности и положению в ней Академии. Опытный царедворец, Шумахер быстро уловил главное в отношении правящих кругов к Академии ― желание видеть в ней «эмблему мудрости» российских монархов, с одной стороны, и возможность пользоваться ею как средством удовлетворения многочисленных нужд ― с другой. По свидетельству М. В. Ломоносова, академическая Канцелярия с самого начала стала приспосабливать Академию к нуждам Двора и высшего слоя.
«Полуобразованные люди» стали распоряжаться «людьми учёнейшими» и «притязать на право голоса в заседаниях этого учреждения».
Наука была оттеснена с первых ролей, от её имени стали выступать «невежественные делопроизводители». «Ходя по дворцу и в знатные домы, выхваляя и подсовывая взамен самой науки её призрак, раздаривая гравюры, каменные печатки, изящно переплетённые книги, термометры и барометры, солнечные часы и прочие произведения чужого труда и дарования, изготовленные на академические средства, и выдавая себя за учёных, они не упустили ни одного случая использовать в своих выгодах и свою власть, и то обстоятельство, что профессоры, отдаваясь научным занятиям, чуждаются светских толков».
Возникшая как результат взаимных интересов правящей элиты и академического руководства «шумахерщина», таким образом, имела цели, не совпадавшие с целями учёных. Наука в ней заняла место дежурной службы при правительственных инстанциях. Учёные оказались во власти чиновников.
Следствием такого понимания назначения Академии было привлечение учёных к выполнению многочисленных поручений Двора и не менее многочисленных поручений представителей высшего слоя. Обязанности учёных по отношению к правящей элите были широки и многообразны. Они должны были обучать наукам знатных особ, в числе которых находились члены царствующего дома, принимать иностранных послов, посещавших петербургский Двор, демонстрировать занимательные научные опыты и разного рода эксперименты, делать астрологические прогнозы и составлять гороскопы, сочинять пьесы для придворного театра и похвальные оды для Двора, составлять аллегорические картины, транспаранты и описания фейерверков по случаю придворных торжеств, заниматься переводами и вести их корректуру, сопровождать траурные кортежи умерших петербургских вельмож и т. д. и т. п. Имея в виду именно эту, не имевшую отношения к науке сторону деятельности Академии, а также её непомерно разросшийся околонаучный комплекс, тот же Ломоносов отмечал, что ее «гнетут и почти удушают дела, ей не свойственные и чуждые», и что она «по большей части преобращена в фабрику».
Представления иностранцев о России как о «рае для учёных», сложившиеся в Европе благодаря таким авторитетам, как Х. Вольф, очень скоро изменились. И перемены эти были связаны с постепенным осознанием того, что в верхних эшелонах российской власти наукой интересуются мало. Понятие о науке как о самостоятельной ценности правящей элите было чуждо. Она искала в ней зримые материальные выгоды, средство удовлетворения своих потребностей. «Всё, что не было непосредственно практично, ― свидетельствовал, например, немецкий историк А.-Л. Шлёцер, ― называлось (в России. ― В. Т.) пустой теорией, если даже не педантством, и глубоко презиралось. Никто не знал изречения, что нет ничего столь малого, без чего не могло бы произойти великое, а потому то, что мы, немцы, называем фундаментальным изучением, было пренебрежено. ...В науке уважали только то, что непосредственно и немедленно приносило пользу государству или отдельным лицам; отсюда возникла особенная табель о рангах, крайне обидная для науки и учёных. Учитель латинского языка не имел того значения, как калмыцкий переводчик в коллегии иностранных дел; математик, занимающийся вычислением бесконечно малых величин, был по службе ничтожное существо в сравнении с советником казённой палаты; а хирург, в четыре недели вылечивший какому-нибудь князю сломанную ногу, был совсем другим человеком, чем архивариус, который целые годы рылся в пыльных грамотах». Обо всём этом, добавлял немецкий учёный, «я могу говорить по собственному опыту».
Уже с начала функционирования Петербургской академии широкое развитие в ней получили ремёсла, или «художества», как их тогда называли ― резьба по камню, живопись, ваяние, гравировка, медальерное дело, книгопечатание, переплетение книг и прочее, которые очень быстро выдвинулись на первое место и стали одной из главных причин многочисленных столкновений учёных с академической бюрократией.
«Художества», ― заявляли учёные, ― главная ...причина несостоянию Академии». Однако Двор, Сенат, президенты, к справедливости которых они взывали, делали всё для того, чтобы не допустить ликвидацию «художеств» в Академии. Когда в 1745―1746 годах острота проблемы достигла кульминации, президент Академии К. Г. Разумовский, представлявший в этом деле интересы Двора, безоговорочно взял под защиту «художества», которые он «за надобны[е] пользе народной (!) усмотрел», и резко обрушился на профессоров, которые, по его словам, «больше в убыток (!) государству ...жили.., нежели старалися произвести пользу в народе...».
Однако возобладавшее «художественное» направление, конечно же, не могло совсем вытеснить науку. Отдавая предпочтение «художествам», правящие круги понимали в то же время, что «профессоры свойственно токмо одни Академию составляют», и что
«без профессоров академия ни быть, ни называться сим именем не может», как об этом время от времени напоминали им сами учёные.
С наличием в Академии научного ядра приходилось, следовательно, мириться. Факты свидетельствуют, что отношения между учёными и правящей элитой всегда оставались напряжёнными. Вот как описывал, например, поведение учёных Шумахер (письмо адресовано президенту Академии Л. Блюментросту и датировано 22 августа 1728 года):
«Третьего дня (20 августа), после обыкновенной конференции, между гг. профессорами поднят был вопрос: не следует ли отнестись прямо в верховный тайный совет касательно денег, должных Академии? Все они единодушно согласились, что это даже весьма необходимо. Четверть часа спустя после такого решения г. Бильфингер посылает своего лакея позвать меня в залу, где собрались господа. Хотя такой поступок г. Бильфингера был не слишком вежлив, однако я явился в помянутую залу, спокойный и покорный, как будто всегда обязан быть внимательным и готовым к их приказаниям. Едва только вошёл я, как г. Бильфингер, будучи в[о] главе собрания, сказал мне с усмешкой: «Здесь, милостивый государь, идёт дело о деньгах. Мы согласились писать к г. лейб-медику (Блюментросту. ― В. Т.) и в верховный тайный совет о нашем жалованьи. Как вы думаете об этом?» ― «Теперь уже поздно, отвечал я, дело кончено, и протокол подписан в верховном совете». Бильфингер ― заметьте, что никто не говорил кроме [н]его и Бекенштейна ― спросил меня: откуда имею я это сведение, писал ли о том г. лейб-медик или нет? Я отвечал, что г. Гмелин ...передал мне его повеления. Соскучившись от многих других глупых вопросов, я раскланялся и ушёл. Не знаю, на что они решились, только хранят это втайне. Не правда ли, это прекрасная конференция? Терпение! Вы узнаете ещё много других вещей...».
Неудовлетворённость материальным положением была, следовательно, одной из причин более высокой (по сравнению с другими слоями русского общества, объективно противостоявшими власти) социальной активности петербургских учёных. Однако в гораздо большей степени социально активными делало их другое обстоятельство ― наступление правящих кругов на их права.
Вот как, например, разворачивались события в Академии в 1733–1734 годах, когда правительство попыталось взвалить на учёных налоговое бремя. В соответствии с решением Кригс-Коллегии от 24 июля (подтверждённым затем специальным сенатским указом) Академия наук (как государственное учреждение) подлежала уплате единовременного денежного налога на госпиталь для воинов-инвалидов. Под угрозой оказалась одна из основных привилегий, которой Академия пользовалась со времён Петра, ― освобождением от налогов. Учёные решительно вступились за свои права. После бурных дебатов в академическом Собрании, продолжавшихся весь февраль 1734 года, было принято решение опротестовать действия правительства как незаконные. 8 мая протест был составлен и передан императрице.
Выражая несогласие с действиями правительства, учёные напоминают, что Петербургская академия «не таким порядком учреждена», как прочие государственные коллегии. Она основана «по примеру чюжестранных академий и университетов», следовательно, «праведно ...надеяться могла» бы «от таковых и ...сим подобных сборов быть свободна». «Такожде и в заключённых с нами контрактах, ― указывают авторы документа, ― как мы ещё во отечестве нашем находилися, обещана нам [была] не токмо вся сумма нашего жалованья, без всякого вычету, но во оных же контрактах и то положено, чтоб мы всеми сей Академии данными привилегиями пользовалися».
Как видим, учёные приводят в свою защиту один аргумент: они иностранцы, права и обязанности которых определены в контрактах. Равным образом и правовой статус Академии, в которой они работают, должен, по их мнению, отличаться от правового статуса других государственных учреждений России, ибо она «по примеру чюжестранных академий и университетов» учреждена.
Эта мысль об особом статусе Петербургской академии красной нитью проходит через весь документ и обыгрывается в разных вариантах.
Здесь и ссылки на кодекс Юстиниана, на примеры (правда, неконкретные) из истории средневековой Европы, из которых следует, что во все времена у всех европейских народов учёные, врачи и учителя всегда освобождались от налогов и податей, «как до вещей, так [и] до персон и денег принадлежащих»; здесь и ссылки на действующие европейские академии, где «такое обыкновение хранится»; здесь и ссылки на основателя Петербургской академии Петра I. «Такожде уповаем мы, ― пишут учёные, ― что сиё освобождение с мнением блаженной и вечнодостойной памяти императора и основателя академии нашей, Петра Великого, весьма согласно, понеже он при основании гошпиталей и при издании указов о вычете гошпитальных денег Академии ещё не учреждал». Словом, «сиё право в вечное обыкновение вошло».
Стало быть, коль скоро Петербургская академия (европейская академия!) должна рассматриваться в одном ряду с аналогичными учреждениями Запада, то и права и привилегии последних равным образом должны распространяться на неё. Мысль, как видим, всё та же. Учёные защищают права, которые им как иностранцам первоначально были дарованы и которых их теперь пытаются лишить.
Также «и в заключённых с нами контрактах.., ― продолжают они, ― обещана нам не токмо вся сумма нашего жалованья без всякого вычету, но ...и то.., чтоб мы всеми сей Академии данными привилегиями пользовалися. А понеже привилегии академические наипаче в выключении от публичных сборов состоят, ибо иных привилегий мы почти и не знаем, и ежели от помянутых сборов выключены не будем, то весьма никаких не имеем (!)».
Социальный смысл заявления очевиден. Учёные ловят правительство на данном некогда обещании проявлять о них особую заботу, оказавшемся в действительности демагогией чистейшей воды.
«Замороженное» жалованье, ухудшение жилищных условий, произвол Канцелярии, теперь налоги ― вот то, что они имеют на деле. Привилегии же, о которых много говорят, но которые в действительности лишь «в выключении от публичных сборов состоят» («иных привилегий мы почти и не знаем»), ― миф, ибо отнимается последняя. Если не опасаетесь разоблачения себя как демагогов в глазах общественности ― лишайте нас последней привилегии. Таков смысл протеста. Кто ещё в России в то время мог позволить себе подобное обращение с правительством? Значение борьбы иностранных учёных за свои права было чрезвычайно велико. Они прокладывали дорогу к гражданскому обществу в России. Забывать об этом сегодня ― значит существенно обеднять отечественную историю.
Политический демарш ― одна из первых форм политической демократической борьбы ― в России был открыт учёными Петербургской академии наук.
Столкнувшись со столь решительным противодействием, правительство отступило. Указом Сената от 17 декабря 1734 года Академия освобождалась от уплаты налога на госпиталь. Так завершилось одно из первых в истории Петербургской академии столкновений российских учёных с российской властью.
Отношения членов Российской академии с правящей элитой России никогда не были простыми. Учёные не находили в действиях правительства того, что можно было квалифицировать как проявление заботы о науке (под которой они понимали как условия содержания Академии включая заработную плату учёных, так и, в особенности, её правовой статус). Напротив, нередко им приходилось защищать науку ― Академию и себя ― от правительства. Равным образом защищать науку приходилось также от назначенных правительством чиновников в Академии ― её президентов и Канцелярии. Именно в столкновениях с российской и академической бюрократией сформировалась Российская академия как государственное учреждение России.
